Газета «Персона». Архив

Научный руководитель ФГБУ «Национальный медицинский исследовательский центр детской гематологии, онкологии и иммунологии имени Дмитрия Рогачева»

– Александр Григорьевич, какое у Вас хобби?

– Работа.

– Чем кроме работы можете похвастаться?

– Во-первых тем, что у меня были блестящие учителя. Мало кто может похвастаться этим, потому что педиатрический факультет, на котором учился я, окончила и моя мама, но во время войны. Это самый старый, потому что первый в мире педиатрический факультет медицинского ВУЗа, открытый в 1930 г. И сюда с фронта, вернулись уникальные люди, личности, определившие развитие педиатрии в СССР, и каждой кафедрой в университете заведовал или академик, или член-корреспондент Академии медицинских наук, т.е. меня учили люди выдающиеся врачи-ученые. Лично я многому у них научился. Это первое.

Второе, я рано выбрал и последовательно, в течение всей жизни, занимался одним делом. Это тоже очень важно. Сначала я студентом попал в Морозовскую детскую больницу, где встретился со своим преподавателем Лидией Алексеевной Махоновой, которая потом стала известным заслуженным врачом России, доктором медицинских наук. Но главное – она была первой женщиной, которая организовала в СССР отделение для онкологических больных. Это было в 1964 году.

А познакомившись с ней, я понял, что есть врачи, которые, не щадя себя, врачуют экстремальных пациентов. Причем в той области, в которой еще не была разработана ни диагностика, ни возможность оптимального лечения, а потому больные просто погибали.

Так, я в 1969 году еще студентом заинтересовался онкологией, а через 10 лет уже был главным гематологом РСФСР. В 30 лет у профессора Махоновой забрал это знамя, и до сих пор в течение 42 лет являюсь главным специалистом Минздрава России, детским онкологом-гематологом.

Третье – горжусь созданной в стране службой детской онкологии/гематологии и учениками, вместе с которыми удалось в 10 раз улучшить результаты лечения ранее неизлечимых больных. сегодня в России выздоравливает более 80% детей с онкологией. Кроме того, впереди планы развития и цель 95% излеченных детей.

– А на сегодня, что нового, какие технологии внедряете?

– Чтобы внедрять новое, надо сначала организовать работу. А прежде, чем диагностировать, лечить и так далее, сначала надо продумать все составляющие этого лечения: санитарно-гигиенические условия учреждений, в которых дети будут находиться, расходные материалы и аппараты, оборудование которые будут их сопровождать, лекарства и количество сертифицированных специалистов, которые будут участвовать в лечебном процессе.

Должны быть получены нестандартные результаты. Лекарства, которые могут быть прописаны, должны лежать за полгода до начала лечения, чтобы не бежать за ними, когда они понадобятся. Все надо предусмотреть: возможность осложнений, варианты лечения и так далее. И в основе лечения должен лежать междисциплинарный протокол лечения, причем обсчитываемый и финансово обеспеченный.

С государственной точки зрения, это очень нужная вещь, то есть надо знать, сколько и чего мне врачу нужно, чтобы получить определенный результат.

То, что врач – творческая личность, не совсем так. Основная масса людей – исполнители. И у них в обязательном порядке должен быть полностью отработанный протокол.

Больше 30 лет у меня ушло, чтобы внедрить это повсеместно по всей стране. Это было сделано для больных онкологического профиля. В результате с 7 процентов выздоровления достигли 84 процента в Российской Федерации.

Результат был оценен ВОЗ и ООН. То есть наша страна превзошла другие страны. А у нас никто не повторил ни в одной области медицины. У нас, правда, немного больных - 4,5 тысячи пациентов в год. Среди детей не такая высокая заболеваемость онкологией.

В нашей стране все центры используют нашу систему организации лечения. Недавно был в Татарстане, там открыт новый 100-коечный корпус детской онкологии/гематологии. В 2022-24 г.г. должны быть введены новые корпуса в Воронеже, Краснодаре, Ростове и Уфе. А наш Центр – это по существу детище Президента. Сейчас у нас 28 специалистов разных специальностей заняты тем, что лечат рак. Этот Центр был построен по технологическим принципам будущего, и участвовали в его проектировании медики вместе с архитекторами и строителями. Было специальное постановление Правительства, где мы были ответственными за стройку.

За 2,5 года Центр построили и ему уже 10 лет. Мы делаем 2,5 тысячи операций от нейрохирургических до трансплантации костей, суставов, печени и так далее. Только трансплантаций 250 в год, то есть каждый день пересаживаем костный мозг, исключая субботу, воскресенье и праздничные дни. Это самый крупный Центр трансплантации в России.

– А что вы еще пересаживаете?

– Стволовые клетки, печень. Но специализируемся на гемопоэтических заболеваниях, так как в детской практике 50 процентов заболеваний – это опухоли кроветворной иммунной системы. Они лечатся только трансплантацией костного мозга. И нам удалось достигнуть выживаемости более 90 процентов.

–          Сколько из них платных?

– Только бесплатные.

– Но иностранным детям вы делаете платные операции?

– Иностранных граждан тут нет, не хватает на россиян. А вас, наверное, интересует объем, так называемых, платных услуг. Мы, гражданам других государств оказываем только диагностические и консультационные услуги и они в основном платные, и составляют не более 5 процентов от объема бюджетного лечения.

Еще мы потребители большого количества благотворительных средств. Работаем с фондом «Подари жизнь», фондом господина Хабенского, Бекмамбетова, с другими благотворительными организациями, вклад их всех составляет достаточно большую часть нашего бюджета.

– На что идут благотворительные взносы?

– На лечение больных.

– У нас же государственное здравоохранение. Зачем тогда благотворительные фонды? Или государственных средств не хватает?

– Во всем мире существуют несколько источников финансирования медицины. Четыре главных: бюджет, страховая медицина, так называемое, региональное финансирование и благотворительность. Бюджетное у нас было всегда, страховой медицине 25 лет. Москва, например, вкладывает свои деньги в развитие в здравоохранение. А благотворительность – новый источник поддержки тех опций, которые сегодня недоступны для государства, например, закупке и ввоз в страну не зарегистрированных лекарств, реактивов, оборудования, обеспечение донорским костным мозгом и т.д.

– В ваших успехах министерство какую-то роль играет? Интересно, как государство выбирает то, что важно, и в чем нужно участвовать. Например, Вам, как гематологу нужна станция переливания крови и может производство препаратов крови?

– Что конкретно Вас интересует?

– Меня интересует роль Минздрава в создании правильных технологий. И как это отрабатывается на уровне государства. Например, есть специальный инвестиционный контракт по созданию, скажем, сети станций переливания крови, чтобы на их базе делать препараты крови, которые необходимы для лечения рака крови. Кто это инициирует: государство, врачи, медучреждения? И исходя из чего?

– Из экспертного мнения.

– Вашего, в частности?

– Конечно. Оно формирует заказ. Выбирается определенная линия, и все просчитывается.

В унитарном государстве унитарная система здравоохранения. Государство – ее организатор, ее заказчик и ее финансист, потому что учреждения здравоохранения не могут зарабатывать. Это всегда убыточная система, которая обеспечивает здоровье населения, снижение младенческой смертности, детской смертности, смертности стариков. То есть государство развивает ее, является учредителем, реализатором и все планирует, потому что у него деньги и система управления.

Наш учредитель Минздрав, а я главный специалист Минздрава, работал с разными министрами. Министры меняются, я нет. И таких, как я, очень много разных специалистов, которые определяют экспертную позицию. Она меняется в соответствии с тем, как реализуются научные достижения. Вот эта трансплантация, которой мы занимаемся, она доведена до самого высокого уровня в нашей стране.

Мы здесь используем все виды трансплантаций и все виды клеточных технологий. В частности, один из видов инновационной трансплантации связан с тем, что мы можем получить биологический материал от родственников больного и в пробирке с помощью специальных методов убрать из этого материала те виды особых лимфоцитов, которые вызывают реакцию против хозяина. Этим самым мы не то, что удешевляем, мы полностью меняем всю структуру трансплантации. Нам не нужен донор, нам не нужны базы доноров и ничего из того, что есть в мире. И уже доказано, что такая трансплантация эффективнее, чем обычная от донора.

В связи с тем, что для клиники нашего профиля нужна служба крови, мы ее организовали по лучшим мировым образцам, взяв за основу так называемый банк крови в Нью-Йорке. И теперь все манипуляции с клетками мы делаем именно в этом отделении. Это забор крови, получение всех видов препаратов, инактивация от вирусов, специальное выделение определенных видов клеток, их заморозка, разморозка, забор стволовых клеток, плазмоферез и цитоферез. В год на нашей площадке перерабатывается 16 тонн крови. Так работает крупная областная станция, в которой только на производстве работает 240 человек. Есть специальные отделения в стране, которые занимаются только плазмоферезом и цитоферезом. А у меня в этой службе занято 16 человек, которые кроме всего этого проводят еще и гравитационную хирургию крови. У нас есть и банк, в котором хранится биологический материал, размораживающая система, группа, которая занимается подготовкой клетки для трансплантации. И все это работает в одной структуре. Это преимущества нашей технологии.

В мире появилась новая технология, называется картитехнология, суть которой в том, что лимфоциты онкобольного помещают в пробирку и заменяют рецептор этих клеток на рецептор убийц. Затем эти лимфоциты, возвращаются в организм человека, и они ищут опухолевые клетки и их убивают. Так появилась возможность направленной иммунотерапии рака. То есть собственными лимфоцитами с измененным генно-инженерным рецептором можно убивать опухолевые клетки.

Мы решили разработать подобную технологию картиклеток у себя, но финансирование на это у нашего здравоохранения не предусмотрено. Мы тратим примерно 3,5 процента от валового национального продукта на здравоохранение. А на медицинскую науку деньги, по сути, вообще не выделяются. Любые трансформации и работа Минздрава – это попытка реализовать какие-то программы в рамках ограниченного финансирования. Ну и результат получается дешевый.

Поскольку государство на науку деньги дает только на зарплату, а кроме умов нужны же еще реактивы, приборы и инструменты, мы были вынуждены создать у себя Фонд поддержки науки на деньги, собранные благотворителями. Вносимые ими деньги находятся в банке – это несгораемый фонд, и только определенную сумму от процентов за год, можно использовать на науку. Все это ограничено очень серьезными законами.

Долго этого добивались, и в конце концов Роснефть, точнее ее руководитель Игорь Иванович Сечин, нас поддержал и мы организовали технологию картиклеток в России. На это получили 288 миллионов на 3 года. Поэтому мы единственные в стране, кто полностью это применяет. Уже пролечили 75 пациентов - это те люди, которым никакие другие методы не могли помочь. Наша оригинальная система отличается от той, что родилась в США и в 10 раз дешевле. У нас другой вирус-носитель, другая генная конструкция и все делается здесь же, в нашем отделении переливания крови. Эта технология уже поставлена на поток.

– Минздрав Вас в этом поддержал или хотя бы не мешал?

– Не мешал и как мог поддерживал наши усилия. Поэтому у нас была возможность получить реактивы, препараты и дополнительно из этих средств оплатить работу медиков.

Государство помогает нам двигаться дальше. Сейчас здесь же строим новый корпус, где будет специальная лаборатория клеточных технологий, сертифицированная Росздравнадзором, в котором тогда работал нынешний министр Михаил Альбертович Мурашко.

Все, что я Вам рассказал, это только для детей. У взрослых больных другая история и развитие.

– А как же взрослые? Почему они за бортом остались?

– Мы готовы транслировать наши действия во взрослую онкологию, но таких больных очень много более 600 тыс. первичных больных в год, и процесс этот очень медленный, потому что материально охватить работой такое количество пациентов очень сложно. Застрельщиком и примером для этого является Москва.

В столице с 12-ти миллионным населением сделано очень многое благодаря личному участию мэра и, главное, вице-мэра Анастасии Раковой, которая полностью реформировала онкологическую службу. Создано несколько крупных больниц, которые специально оборудованы для онкологии. В них оборудование по полной программе, лучевая терапия, скрининг. Вы приходите, вбиваете свою фамилию, вам назначают, где и что. И это бесплатно.

– Надо сначала обратиться в районную поликлинику?

– Нет, в МФЦ, а можно сделать это онлайн. Есть программа «Москва – лучший город мира». Очень важна диагностика. По нашему опыту морфологических ошибок бывает из 10 случаев 3. Это много. А у взрослых больше, но это не моя вотчина. Наша морфологическая лаборатория бесплатно делает перепроверку всех ранее полученных в России онкологических диагнозов у детей. То есть за счет ОМС. А Минздрав – это организатор системного финансирования здравоохранения, и технологических структур, обеспечивающих качество лечебной помощи. Все остальное делают люди на местах. А служба крови и вовсе не в системе Минздрава, она в системе Федерального медико-биологического агентства (ФМБА).

Сегодня, например, штаб по COVID, кто возглавляет? Собянин в Москве, а в России вице-премьер Татьяна Алексеевна Голикова, потому что Минздрав теперь является только частью отрасли, отвечающей за здоровье россиян. Роспотребнадзор, Санитарная служба, ФМБА медицинская службы МГС от него отделены.

Раньше в Министерство здравоохранения Советского союза входили все эти службы, в том числе ФМБА, Гематологический научный центр, которым я руководил, служба крови в стране, это был организованный первый в мире институт по переливанию крови.

Теперь даже министры здравоохранения регионов не подчиняются министру здравоохранения РФ, а Служба крови, в состав которой входят Санкт-Петербургский и Кировский институты по переливанию крови, находится в ведении ФМБА.

– Как Вы думаете, когда вакцинации от COVID дойдет до детей? И насколько это вообще нужно?

– Нет другой профилактики инфекции кроме вакцинации.

– Но детям-то сейчас не делают прививки от COVID.

– Мир, ВОЗ приступил к вакцинации детей. У нас в России уже четыре вида вакцины. Это никто не мог себе позволить. Китай, который сделал вакцину позже нас, привил уже миллиард человек собственной вакциной. А четыре наших вакцины хотя и работают эффективно, но пока используются не так эффективно, привито 35% населения.

Что касается детей, то в нашей среде давно циркулируют штаммы коронавируса, которые вызывают банальные инфекции. Они входят в структуру респираторных инфекций. И дети болеют часто этими респираторными инфекциями, поэтому у них есть иммунитет. Этот иммунитет носит перекрестный характер с этим коронавирусом, поэтому дети реже заражаются коронавирусом. Но их стоит вакцинировать, т.к. дети болеют и являются источником заболевания взрослых.

– А не болеют до какого возраста?

– Детей можно разделить на 2 группы: первого года жизни и с 1-го года до 11 лет и те, которые старше, до 21 года, - это подростки. Дети до 11 лет от COVID практически не страдают – для них это обычная респираторная инфекция. Подростки, чем взрослее, тем чаще болеют. Особенно во время четвертой вспышки, когда к нам пришел штамм из Индии. Сейчас в США, Европе начата прививочная компания у подростков.

– Вакцину испытывали на людях среднего возраста, а как ее переносят те, кому 60+?

– Получены данные о лицах старше 65 лет, и оказалось, что у них очень высокая прививочная активность, то есть у них вырабатывается хороший иммунитет после вакцинации.

– Расскажите какой-нибудь случай, который характеризовал бы Михаила Мурашко, как личность. Вы же знакомы, наверное, лично?

– Да, много лет. Я познакомился с М.А. Мурашко, когда он приехал в Москву из Республики Коми, где работал и министром здравоохранения и был назначен заместителем руководителя Росздравнадзора. Он стоял у руководства этой организации 5 лет до того, как стал министром. Я с ним сталкивался по разным вопросам, и мы всегда находили общий язык. К сожалению, Росздравнадзор лишился многих функций, которые были у его предшественников. В частности, они регистрировали целый ряд медицинских технологий, оборудования, лекарств и других специальных медицинских опций. Неизвестно, кто их теперь регистрирует. Отсюда и не совсем понятно, кто и чем владеет. Мурашко не удалось это вопрос решить. Поэтому, когда он стал руководителем Минздрава, у меня появилась надежда, что эти функции теперь соберутся у Минздрава...

Личные отношения у меня с ним прекрасные. И сочувствую ему – только он был назначен, и случилась Пандемия. Ему пришлось заниматься тяжелейшей работой по обеспечению медицинской стационарной и амбулаторной помощи для пациентов с COVID.

Сейчас появилась новая проблема, оказалось, что у лиц, перенесших эту инфекцию, тяжелые осложнения в дальнейшем. И настолько серьезные, что Всемирная организация здравоохранения в прошлом году включила постковидный синдром в классификатор болезней человека. Такого никогда не было в мировой практике.

Некоторые переболевшие вообще не могут восстановиться. И в основе этого заболевания, как оказалось, лежат так называемые аутоиммунные или иммунные нейроваскулярные поражения центральной нервной системы, поэтому наблюдаются тяжелейшие постковидные осложнения.

Недавно прозвучало поручение Президента об организации системы реабилитации. Это новая задача для Минздрава. Голикова объявила, что, Минздрав, начиная с 22-го года, организовывает систему реабилитационной помощи. Под это выделили деньги достаточно серьезные. А в связи с тем, что этот нейроваскулит вызывает бурное развитие инфарктов, инсультов, тромбозов, в том числе почечной артерии и других сердечнососудистых заболеваний, будет организовано три разные системы реабилитационной помощи. Но лучше таких последствий избежать – вакцинироваться.